Валаамова ослица Ф. Достоевского (Смердяков – «человек ressentiment»?)
УДК 177+ 882,168.522
Фишман Л.Г. Валаамова ослица Ф. Достоевского (Смердяков – «человек ressentiment»?) // Вестник культурологии. 2024. № 1. С. 64-80. DOI: 10.31249/hoc/2024.01.04. список ВАК
Статья посвящена рассмотрению правомерности интерпретации образа героя произведения Ф.М. Достоевского «Братья Карамазовы» Павла Смердякова как «человека ressentiment». В связи с этим анализируется ценностное содержание концепции ресентимента Ф. Ницше и М. Шелера. Обосновывается, что в центре этой концепции находится образ аристократа-«барина», с позиции которого любое поползновение «раба» обрести достоинство расценивается как проявление душевной и физической ущербности – ресентимент. В статье показано, что Достоевский действительно вывел Смердякова как тип, имеющий большое сходство с «человеком ресентимента», но не сводящийся к таковому. Причиной кардинальных расхождений является то, что пронизанный ресентиментом герой Достоевского помещен в ценностный универсум, в котором надменный барский взгляд, ищущий ресентимент у других, не поощряется. Достоевский слишком сильно сочувствовал униженным и оскорбленным и слишком явно отождествлял себя с ними, чтобы последовательно встать на позицию ницшевско-шелеровского аристократа, ищущего ресентимент у бунтующего раба.
The article examines the validity of the interpretation of the character image of Pavel Smerdyakov in F.M. Dostoevsky's novel “The Brothers Karamazov” as a “man of ressentiment”. In this regard, the author analyzes the value content of F. Nietzsche's and M. Scheler's concept of ressentiment. The author substantiates that at the center of this concept is the image of an aristocratic “lord”, from whose position any attempt by a “slave” to gain dignity is regarded as a manifestation of mental and physical deficiency – ressentiment. The article shows that Dostoevsky really brought out Smerdyakov as a type that has a great resemblance to the “man of ressentiment”, but is not reduced to it. The reason for the cardinal differences is that Dostoyevsky's character, permeated with ressentiment, is placed in a value universum in which the haughty, lordly gaze that seeks ressentiment in others is not encouraged. Dostoevsky sympathized too much with the humiliated and insulted and he identified with them too clearly to consistently take the position of a Nietzschean-Schelerian aristocrat searching for ressentiment in a rebellious slave.